Читать интересную книгу Контроль [Новое издание, дополненное и переработанное] - Виктор Суворов

Но для того, чтобы аналитик мог совершить подвиг, ему нужно создать условия для работы. Тихий уголок ему так же необходим, как Менделееву — химическая лаборатория. Аналитику никак не обойтись без такого места, в котором его никто бы не отвлекал от размышлений, в котором он мог бы развесить по стенам свои карты и схемы, разложить по столам графики и расчеты. Аналитику не обойтись без трехлитрового кофейника, как Менделееву — без спиртовок, пробирок, реторт и точных весов. Но прежде всего аналитику нужны полочки. Желательно в отдельном помещении. Но у Холованова свободных помещений для Насти нет. Потому и решила Настя обратиться к тому, кто стоит над Холовановым. К Сталину.

Совещание чекистов было собрано по приказу Сталина. Сталин — главный, вернее, единственный зритель этого волнующего действа. Настя напросилась в обеспечение безопасности ради того, чтобы получить возможность задать вопрос Сталину лично.

И вот совещание завершилось. Коридор, по которому Сталин будет уходить, она вычислила заранее. В самом здании — три кольца охраны. Настя была в центре самого важного, центрального, потому в этот коридор имела доступ.

И вот дождалась. По коридору — двое, Сталин и Холованов. Проходят мимо, внимания на нее не обращая. Перехватило дыхание. Глянула она на Сталина, потом себе под ноги. И задать вопрос не решилась. Блюдо свое серебряное к груди прижала. Это рефлекс. Это — непроизвольная реакция психики: блюдо — словно защита от какой-то угрозы, от неясной, грозящей беды.

Прошли они мимо, только тут Настя и решилась:

— Товарищ Сталин…

Сталин остановился, но головы не повернул.

— Разрешите обратиться.

— Разрешаю, — не оборачиваясь, ответил Сталин.

— Товарищ Сталин, я хочу, чтобы в монастыре для меня был выделен зал. Не то чтобы большой, но приличный.

— Товарищ Сталин, маленькие кельи есть. Свободного зала в монастыре нет. Все заняты аппаратурой и документами, — тут же перебил Настю Холованов.

Сталин, по-прежнему не оборачиваясь, пошел дальше, говоря как бы сам себе, не слушая возражений:

— Выделить зал. Не то чтобы большой, но приличный.

2

Сняла Настя передничек, затянулась портупеей, проверила пистолет на боку.

Жаль, модернизация «Москвы» только начинается. Жаль. После такого совещания перепьются чекисты. Самое время не только их послушать, но и посмотреть за ними. Накинула Настя кожаную куртку — и в темный коридор. В мрачную комнату, к стенке, которая открывается сама. Спустились на станцию «Кремлёвская». Там ждут. «Главспецремстрой–12» — в готовности. Только лишний вагон добавлен. Догадывается Настя: это вагонзак. Всех, кого арестовали сегодня, Холованов с собой везет. Профессору Перзееву на допрос. Хитер Перзеев: сам никого не бьет, сил не тратит, а только сочувствует: «Не хотите говорить? Придется вас отдать нехорошим людям…»

3

Стучит «Главспецремстрой»: до-мой, до-мой, до-мой. Вагон сегодня полон. Девочки возвращаются с обеспечения совещания высшего руководящего состава НКВД. Если бы жили в Москве, если бы имели папу и маму, если бы имели соседей и друзей, то каждую можно было выследить, изучить, подстеречь, подкупить, запугать. Но нельзя девочек выследить, нельзя подстеречь, нельзя подкупить, нельзя запугать. Нельзя потому, что самому товарищу Ежову не дано ничего знать о сталинских девчонках.

Подошло совещание к обеду, тут они и появляются стайкой, обслуживают делегатов бойко, весело, и исчезают все разом. Как сквозь землю. Каждый раз разные появляются. Вроде у Сталина их полк целый. Может, особо проверенных Сталин из какого текстильного комбината привозит? Или студентки из какого-нибудь института?

Завершили работу — и все разом исчезли. Не уследишь. Может, в метро спустились? Может, у них свой выход есть на «Площадь Революции» или на «Площадь Свердлова»? Или их машинами закрытыми из Кремля вывозят? Ставил людей товарищ Ежов к станциям метро, наблюдали за всеми воротами кремлевскими до больших совещаний и после. Непонятно, откуда девчонки берутся, куда пропадают. В Московский метрополитен имени товарища Кагановича поздно вечером, после того, как все станции закрываются, не сунешься. Московский метрополитен подчиняется непонятно кому. Даже товарищу Ежову непонятно. И врагов в Московском метрополитене товарищу Ежову выискивать не дозволено. И охраняется метрополитен особым отделением милиции, который кому-то подчиняется, но разве сообразишь, кому именно? Ясно только, что хозяин метро — дядя властный и свирепый. Так что совать нос в дела Московского метрополитена не рекомендуется. Купите билетик и езжайте куда надо. И не оглядывайтесь. Перед закрытием — не задерживайтесь.

Получается, что некому ремонтные поезда в ночном метро разглядывать. И потому несется «Главспецремстрой» никем не замеченный. Вырывается из подземелья, прет в темноту.

Со свистом.

4

Зал двухсветный. То есть окна с одной стороны и с другой. Пустой зал. Затейливые рамы железные. В рамах — стекла многоцветные. Из зала выносят последние ящики с аппаратурой. Рабочие втаскивают огромное резное дубовое кресло. Холованов заводит Настю, жестом показывает: вот то, что просила. В смысле: получи и распишись.

Стена на север — глухая. Стена на юг — почти глухая: одна в ней только дверь железная. Зато на восток — три окна. И на запад — три. Окна в три человеческих роста. Не простых три роста, а выше среднего.

Приказал товарищ Сталин Настю больше на звуковом контроле не держать: слушать, что люди болтают, любой может. Приказал товарищ Сталин поставить Настю на аналитическую работу. И создать условия.

Если товарищ Сталин приказал, то Холованову осталось только вытянуться, щелкнуть каблуками полированных сапог и ответить четко: «Есть создать условия».

Что за условия? Стены и простенки отделать пробковыми плитами. Где взять? Это Холованову забота. Вспомнил Холованов ударение сталинское на слове «обеспечить» и ничего не сказал. Раз приказано, значит, будет обеспечено.

Пробковые плиты размером два фута на два, толщиной в два дюйма продает британская фирма «Эркол». Конторы, заводы и склады этой фирмы — возле Рединга. Это между Лондоном и Бристолем. Отправить самолет в Лондон и привезти. Долго ли?

Скрипнул Холованов зубами, но самолет сгонял. Привез. Обклеили стены. Понравилось Насте. Одобрила. Что в этом зале раньше было? Может, иконописная мастерская, и потому окна такие большие. А может, еще что. Зал именно такой, о каком всякий, занятый аналитическим трудом, мечтать должен. Дверь старинную железную современной стальной заменили. И приладили табличку: «Вход воспрещен!»

И уточнение:

«Вход разрешен:

1. Тов. Холованову.

2. Профессору тов. Перзееву.

3. Тов. Стрелецкой».

Перзеев — профессор-психолог. Работает в монастырских подвалах. Ему и Холованову разрешен доступ в большую светлую комнату, которая отныне именуется Залом Жар-птицы. Хозяйка тут — Настенька. Они — посетители, она — постоянный работник.

Первым делом, до того как зал засекретили, приказала Настя печку-буржуйку поставить. Монахи без отопления жили, и она могла бы, но с огоньком, с легким запахом дыма, с треском сосновых смолистых поленьев лучше. И еще приказала Настя, чтоб из трапезной монастырской принесли длинные широкие дубовые столы. Лет им по двести. Ножки резные. Так установили, чтоб не шатались. Намертво подогнали, вроде столы с полом из одного камня вырублены. Не шелохнутся.

Вот и все условия для работы. Настя — не привередница.

В углу у печки чугунной поставила Настя себе кресло дубовое резное. Не кресло — трон. Спинка метра два высотой, вся чертиками и львиными мордами изрезана. Заперлась Настя, растопила печку, села на трон и задумалась: с чего начинать?

5

— Товарищи девушки, сегодня перед вами выступит наш дорогой профессор Перзеев. Мы каждый день работаем рядом с этим незаурядным человеком, забывая, что он — один из величайших знатоков психологии вообще и психологии людоедства в частности.

Захлопали девушки. Встал Перзеев, солнце в окне загородил.

— Товарищи девушки, теория людоедства — это самая интересная наука…

— А марксизм-ленинизм?

— Хм. Это, конечно, так. Хм… Да. Правильно. Я бы сказал так: марксизм-ленинизм — вне конкуренции. Марксизм-ленинизм возвышается над всеми науками и, конечно, является самой интересной наукой, но сразу за марксизмом идет людоедство.

Одобрили девушки Перзеева: такого не вышибешь из седла.

— Итак, кто же такой людоед? Людоед — это самый обыкновенный человек, которому очень хочется кушать. Все мы с вами людоеды, только у всех нас сегодня был вкусный завтрак, и все мы сыты. Но как только… Одним словом, людоедство — самая интересная в мире наука потому, что изучает психологию человека, который превратился в зверя. Особый интерес представляет для науки именно переломный момент, именно грань, которая разделяет существование человеческое и существование скотское. Превращение людей в скотов происходит поразительно быстро. Не забывайте — на нас всего только шесть тысяч лет цивилизации легоньким слоем лежат, а если поскрести, то под этим слоем обнаружатся сто миллионов лет беспросветного зверства. Каждого человека в это зверство опять тянет, но не каждый сознается, что тянет. И не только психика тянет нас в пучину зверства — случаются ситуации, когда надо или сдохнуть, или сожрать ближнего. Даже не так: сожрать ближнего, или ближний сожрет тебя. Терять нечего, и сильный пожирает слабого. Став однажды людоедом, человек обычно до конца жизни им остается, хотя и старается это скрыть. Это как убийство: один раз убил, другой, а потом как втянешься! В людоедство втягиваются быстрее, чем в обычное убийство. Людоедство — более сильный наркотик, чем убийство без пожирания трупа. В людоедство человек втягивается сразу после первого акта, редко — после второго. Навсегда. Если после первого акта людоедства у человека потом всегда будет достаточно пищи, то и тогда он тайно или явно людоедом остается. Он может практиковать людоедство активно или только мечтать о нем, но это дела не меняет: он людоед. Впрочем, как и все мы. Советская наука, как самая передовая в мире, имеет уникальный опыт изучения причин, условий, процессов и последствий людоедства. Наша наука имела совершенно беспрецедентные возможности всестороннего изучения феномена массового людоедства, особенно в 1919 и 1920 годах, а также в 1932-м и особенно — в 1933-м. О! Наша наука полностью использовала представившиеся ей возможности…